Бабушка продолжает озарять мой жизненный путь

Собственно, так оно и было. Это современных бабушек не отличишь от девушек – лица гладкие, губы яркие, волосы - уложенные… А в годы моего детства бабушки были морщинистыми и к воспитанию внуков не подходили профессионально. Если заслужил и шлепнуть могут, и накричать. Видимо, отсутствие мест в детском саду вынуждало родителей отправлять меня с братом в деревню. И, скорее всего, «гостили» мы подолгу. Так что деревенская жизнь с бабкой меня вполне устраивала. Главное, подружек было – полна улица. Мы много и весело играли. Но и работали по дому тоже! Скажем, в семи-восьмилетнем возрасте я наравне с ровесницами и с девчатами постарше (они всегда были с малолетними братишками и сестренками на руках) бегала к роднику за водой, выволакивала на солнце тяжеленные перины, гладила занавески, мыла окна и полы… Наверняка качество работ подводило. Откуда, скажите, эта уверенность, что все это я должна делать? Потому что бабушка у меня старенькая. Помню, вечерами концерты ставили. Зрители – деревенский люд близлежащих домов. К своему номеру подходила очень ответственно. Песню про Щорса старалась спеть так проникновенно, чтобы все зарыдали. Однако всякий раз, когда доходила до слов «Э-э-эх, красный командир» все начинали смеяться. Понимание того, что из уст ребенка «взрослые страдания» и чрезмерная серьезность всегда смешно, пришло с годами.

По утрам, которые, возможно, начинались в полдень, бабушка будила со словами: «Вставайте, самовар давно вскипел». Это ей приходилось повторять раз десять, потому что просыпаться было очень тяжело. В памяти так и стоит картина, как она худыми, дрожащими руками в очередной раз поднимает и ставит на стол тяжеленный самовар. Ее становилось так жаль. Когда с отцом уезжали, бабушка неизменно стояла у ворот и большим носовым платком вытирала слезы. Я чувствовала себя предательницей, нехорошей. Всю дорогу до конца улицы я шла, оглядываясь назад и видела ее старческий силуэт. И отчего так было ее жаль, ума не приложу. Я плакала не от того, что домой не хочется, я плакала по своей бабушке, которой без меня будет очень плохо. Это я понимала несмотря на еще неокрепший свой ум.

Радости у нее было не много. Тяжелый крестьянский труд, потеря мужа, повторное замужество на вдовце с детьми…. А тут, на склоне ее лет, рождение внучки, которая росла на ее подоле. Собственно, держась за ее подол и ходить научилась. Времени для любви отпущено слишком мало – ей далеко за 90. С каждым расставанием она словно навек прощалась. Иногда для пригляда нас с братом ее привозили в город. Какое это было счастье! Как-то зимой мы с дворовыми ребятами катались с горки. Весело. Радостно. Мне говорят, у тебя бабушка приехала и я, несмотря на то, что только канючила у матери отпустить на улицу, опрометью бросилась домой. Валенки снимала так, что они вместе со снегом внутри подпрыгивали до потолка – мать с отцом ловили мою одежду, на ходу скидываемую. Казалось, не успею запрыгнуть к ней и обнять, чтобы насладиться запахом родного человека, почувствовать соприкосновение душ.

Как-то меня отправили в магазин купить буханку хлеба. Когда продавец вернула сдачу (копейка, десять копеек?), я заявила: «На сдачу – конфеты «Кара-Кум»». Потому что они были самыми дорогими. На затянувшееся молчание продавца, я добавила: «Бабушке». Возможно, взгляд ребенка ей показался голодным, что она протянула-таки несколько конфет. Денежек для сих сладостей было явно недостаточно.

- Это тебе! - радостно заявила, всучивая бабке конфеты по возвращении домой, при этом не отрывая глаз от них.

- Съешь сама за чаем, у меня зубов нет, - прослезилась она в ответ на моей души прекрасные порывы.

К слову, у нее в кармане всегда водились карамельки для меня – «Маскарад», «Гусиные лапки», «Рачки»… Бабушка их выдавала по одному. Пять раз в день прибежишь, получишь пять карамелек, десять, значит – десять. Зрение у нее было плохое. В свое время ткала, вязала, паласы и дорожки мастерила. А на склоне лет сидела на дощатом настиле – своего рода террасе перед летним бревенчатым домом. Что-то штопала, зашивала и наказывала: «Побегаешь, приходи нитку в иголку вдеть». И я прибегала. Заглядывала в щель в воротах – если продолжает работу, стало быть, нитки еще хватает. Это проделывала так часто, что от подруг получала замечание: хватит бегать туда-сюда! Мне, маленькой, она доверяла свои постиранные платья. Фланелевые, с оборочками. С ведрами на коромысле я спускалась к роднику. Туда все деревенские ходили поласкать белье. Мы с девчатами расстилали платья на камнях, камнями же их зафиксировав. Вода стекала, мы по платьям били деревянным вальком. Это мне нравилось, чего не скажешь о выжимании. В итоге плохо отжатое белье с горем пополам дотаскивала до двора. Бабушка уже поджидала. Мы с ней – старый и малый – пыхтя и кряхтя кое-как закидывали постиранное на веревку. С них ручьем стекала вода. Однажды я застала ее перебирающей какие-то тряпки в узелке. На мой заинтересованный взгляд, сказала, что в этом она уйдет в мир иной. Мы продолжали с ней беседу, я заглядывала в другие «закрома» – что-то для себя вытаскивала. Вдруг бабушка совершенно серьезно произнесла:

- А может ты останешься жить у меня, у нас же тоже школа есть?

Прозвучало отчаянием. Это было на летних каникулах, я тогда перешла в третий класс. К этому времени мы с родителями переехали из своего города. До каникул практически целый год мы с бабулей не виделись... И вот вновь предстояла долгая разлука. …Бабушка умерла зимой. И мое детство закончилось. Почему-то и сегодня я склонна думать, она умерла не от старости. От тоски. Если поразмыслить, я ведь с ней совсем мало пожила. Но те дни иной раз так явно вспыхивают в памяти, что совершенно отчетливо понимаешь: это ее далекая любовь согревает в холода, ее молитвы отводят удары, а сама она подобно спутнику на небе продолжает озарять мой земной путь.

Роза ИСКАНДЕР